Стоя за обитым клеенкой “под мрамор” и загроможденным закусками на маленьких тарелочках и пирамидками бутылок буфетом, стоя за окопом батареи, защищавшей его от нападений осаждающих и перетирая наскоро ополосканные рюмки зеленоватого стекла постоянно влажным серым полотенцем, перекинутым через плечо, Родион Ильич ни на одно мгновенье не упускал из виду того, что творилось в зале “Трансвааля”, как на ближайшей к нему “черной” так и на отделенной от нее неуклюжею аркой “чистой” или “дворянской половине”.
За долгие годы пребывания в “Трансваале”, где он когда-то начал свою карьеру “мальчиком”, — Родион Ильич прошел полный курс трактирных наук и искусств, и теперь, к старости, обладал многими такими способностями, которые, проявляясь в редких случаях, приводили в изумление недоумевающих половых, а еще больше — случайных посетителей “Трансвааля”.
Одною из этих способностей Родиону Ильичу приходилось пользоваться сейчас, в это ненастное осеннее утро: относивший в парикмахерскую через улицу “пару чая” половой Абрашка, пробегая мимо другого полового, Ганьки Маркакова, возбужденно шепнул ему на ходу что-то, и вихрем пролетел на дворянскую половину, откуда слышался настойчивый зов маркера Макси, не раз уже выглядывающего на черную половину.
В двух шагах от Родиона Ильича гудел старый расхлябанный орган, трактирная “машина”, когда-то блиставшая в первоклассном трактире в Москве, перетерпевшая ряд мытарств и теперь доживавшая свой долгий век в “Трансваале”. Маркаков поставил на ней вал “Отравы”, и машина, сотрясаясь, хрипя и словно глубоко, глубоко, до колотья в боку вздыхая, тянула мотив этой любимой уличной песни.
Что-то тягучее, словно нехотя вырывающееся из плена, что-то злобное, наглое, и вместе холодное, — звучало в мотиве “Отравы.” Ее “заказал” сидевший в трех шагах от Родиона Ильича парень с красивым испитым лицом, тот, при взгляде на которого в мозгу опытного Родиона Ильича сложилось безошибочное определение:
— Мазурик… И при деньгах…
Минуту назад гость, действительно, швырнул Маркакову серебряный рубль жестом человека, которому эти рубли достаются легко и просто, крикнув вот таким же холодно дерзким, тягучим назойливым гнусавым голосом, каким гудит сейчас машина:
— Эй, ты услужающий! На все медные — жарь “Отраву”.
И “машина” запела “Отраву”, а гость, бросив белые выхоленные руки на грязную, запятнанную скатерть жидкого, шатающегося столика, положил на руки голову, сдвинув ухарски на затылок каракулевую щегольскую шапку. Концы новенького башлыка мягкой верблюжьей шерсти были откинуты за спину и лежали на ней двумя светлыми рыжеватыми полосами, отороченными еще не успевшим потускнеть золотым позументом. Это придавало почему-то фигуре гостя выражение удальской смелости, беззаботности, ухарства.
Шелковистые длинные волосы спутанными прядями вылезли из-под барашковой шапки на белый лоб. Одна длинная прядка, скользнув мимо красивой брови, лезла в глаза, — но гостя это не беспокоило: он, глядя куда-то мимо головы Родиона Ильича блестящими серыми глазами, подпевал “машине” остатками когда-то, вероятно, мягкого и красивого, но теперь безвозвратно загубленного тенорка, утопленного в море выпитого кабацкого зелья, застуженного на морозном воздухе, заплесневшего не то в потайных углах притонов — подвалов, не то на нарах “тюряхи” и “замков”.
Машина, часто хрипло срываясь, тянула тоскливые ноты, а гость подпевал. Иногда звуки машины, почему-то вдруг окрепшие, ставшие мощными, уверенными, словно молодыми, совершенно покрывали голос певца. Но минуту спустя в груди машины как будто не хватало воздуха, песня становилась слабо слышною, и из-под нее вырывалась песня человека, глядевшего на окружающее своими светлыми, странно прозрачными, странно не видящими окружающего глазами.
Би-ж-жял-ла йя л-лесом дрему-у-у-чим Биглянкой х-хот-тела прожить слышался голос певца. П-падруга м-мая д-дараг-гайяа, К-купи мне яду на пят-так. А ж-жызнь м-мая маладая, Она не стоит и пятак.
В биллиардной какие-то неумелые, но шумливые игроки сражались на биллиарде, и оттуда поминутно доносились возгласы.
— От правого борта режу в середину. Кар-рамболь!