— Как хочешь! Но есть ли в деревне трактир?
— Есть, очень дурной. Для лошадей найдутся стойла.
— Я пойду к смотрителю.
Извозчик хлопнул бичом. Лошади, как будто почувствовав, что мы расположены дать им роздых, побежали рысью, и в минуту коляска моя очутилась перед крыльцом бедного деревенского трактира. Трактирщица, стоявшая в дверях, спокойно смотрела на извозчика, который начинал уже распрягать лошадей; она не приглашала меня, как водится обыкновенно, занять в доме ее квартиру. Худое предвещание, подумал я, выходя из коляски.
— Вам не будет места, — сказала мне трактирщица.
— Не беспокойся! Как зовут вашего смотрителя?
— Фон Манштейном. Добрый господин, любезный, знатный, богатый… великий охотник принимать гостей… приветливый… а жена его, что за милая!
Но я уже не слыхал последних слов говорливой трактирщицы; я бегом бежал к дому смотрителя, то был один из самых искренних университетских моих приятелей.
Всхожу на двор; иду к крыльцу, провожаемый лаем множества охотничьих собак; вижу в дверях знакомое лицо моего старинного друга; он узнает меня, восклицает от удивления, бежит ко мне навстречу с веселым видом, с простертыми руками; мы обнимаемся и идем в горницу.
Шесть лет прошло с того времени, как мы расстались при выходе своем из университета; шесть лет в жизни пылкого молодого человека, вступающего на поприще большого света: сколько нового и необыкновенного надлежало в это время с нами случиться. Мы много уже имели опытов и весьма о многом могли пересказать друг другу. Едва позволил я себе взглянуть на прекрасную женщину, которой Манштейн представил меня в минуту первого излияния нашей радости. Она входила в горницу, уходила, занималась домашним делом, и когда приближалась к мужу, то он простирал к ней с нежностию руку, а взоры ее устремлялись на лицо его с чувством привязанности и уважения. Когда она смотрела на меня, то я не замечал в глазах ее ни любопытства, ни обыкновенной гостеприимной приветливости: я видел в них одну искреннюю благодарность за то, что мое присутствие обрадовало ее мужа.
Часа через полтора, в которые мы едва успели напомнить друг другу о прошедшем и слегка описали настоящее, пришли нам сказать, что ужин на столе. Я подал руку хозяйке, начал извиняться, что разлучил ее на целый вечер с мужем. “А я благодарю вас за то удовольствие, которое вы сделали ему нечаянным своим прибытием”, — отвечала она с милою улыбкою. Мы ужинали не одни; с нами сидело за столом несколько молодых людей, которых хозяин мой называл своими лесными и охотничьими товарищами. Разговор был общий: рассуждали о политике, но я не очень внимательно слушал сии рассуждения: глаза мои невольно устремлялись на милую хозяйку. Ее любезная простота в обхождении, ее искусство говорить с каждым тем языком, который наиболее ему приятен; вкусный ужин, где все было и чисто, и просто, за которым царствовала благопристойность, веселая и непринужденная, все это заставляло меня рассматривать с любопытством ту милую женщину, которая имела восхитительную способность разливать вокруг себя тишину, веселие и устройство. Муж казался за столом любезнейшим гостем: вероятно, что для угощения новоприезжего сделана была какая-нибудь перемена в обыкновенном порядке, но ежедневное было так ощутительно, что только оно одно могло дать некоторую приятность необыкновенному. Все оживотворялось духом любви, согласия, доверенности. Я чувствовал, что друг мой был истинно счастлив.
И я горел нетерпением сообщить ему это чувство. Мы вышли из-за стола, остались одни; я взял его за руку и сказал:
— Счастливец, в то время, когда я скитаюсь по всему свету, не имея перед глазами верной цели, ты весело отдыхаешь в пристани счастия. Должность необременительная и даже приятная; домик с прелестными окружностями; состояние независимое, и при всех этих преимуществах жена, благословение Неба, неужели я ошибусь, назвав тебя совершенно счастливым?
— Нет, мой друг, ты не ошибешься. Провидение все для меня сделало: мне остается только желать, чтобы судьба моя ни в чем не переменялась.